"We have the ability - each one of us - even though we may not feel like it, on a spiritual level, to time travel (means, that we can jump from one vibrational timeline to another one! LM), to create anything without technology. The reason we can do that is, because of who we are, and because of our extremes of emotions. According to the Andromedans, it is the male aspect of ourselves, that creates the thought and the feminine aspect of ourselves, that makes things manifest through emotion. (Female energy creates everything physical by using emotions! Every human has male and female energy, but in different proportions! LM).
Now, third density (or 3d level of consciousness) is incredibly dense and a lot of extraterrestrial races don't like to hang out here. The best example I could give about density resistance is, if you move your hand through a bathtub of jello."
"The Andromedans say, that proof of how awesome humans are is demonstrated by the fact, that we can literally create this third density. As low and slow, as third density is, our Intent can literally create anything here. The Andromedans cannot do this without technology. This world we live on, each one of us help to create. It literally is us, and we are it. We are literally One (means: by elminating humans on Earth, our worlds are eliminated too! We make these worlds alive with our thoughts about them; by looking at them, we give them our energy every day! LM.) "Between 1996 and 2012, some of us on the Planet are going to be fluctuating between optically being visible and non-visible on a physical basis. Fluctuating between dimensions. There are five individuals on the planet, who do this already. Many of them will be children, who will reveal, what they have learned during their fluctuation, in order to try and help their parents get there...Emotions create everything physical!" - Alex Collier


"У нас есть способность - у каждого из нас - даже если мы не чувствуем это на духовном уровне, путешествовать во времени (то есть мы можем прыгать с одной вибрационной линии времени на другую! ЛМ), создавать всё без техники и технологий. Причина, почему мы можем это делать, заключается в том,
кем мы являемся и в наших ЭКСТРИМАХ ЭМОЦИЙ. Согласно людям с Андромеды, это мужская часть нас, создаёт мысль, а женская часть нас создаёт физические вещи, используя ЭМОЦИИ."
(В каждом человеке присуствует и мужская энергия, и женская энергия, но в разных пропорциях! Это объясняет частую перемену полов в наше время! ЛМ).
"Итак, 3я плотность (или 3й уровень сознания) - невероятно густой и многие инопланетные расы не любят находиться на этом уровне. Самый лучший пример сопротивления в 3й плотности я могу дать это: если вы будете двигать руку в ванне, полную желе."
"Люди с Андромеды говорят, что доказателством того, насколько земляне - невероятны, служит факт, что мы в буквальном смысле создали 3й физический уровень. Несмотря на то, что вибрация 3го физического уровеня низкая и медленная, наш Интент-Цель прямо помогает нам здесь создать что угодно. Люди с Андромеды не могут здесь сделать то же самое без технологий. Мир, в котором мы живём, каждый из нас помог создать. Мир - это мы, и мы - это мир, мы в буквальном смысле, Одно.
(Означает: уничтожая нас - уничтожаются и эти миры! Мы оживляем миры своими мыслями о них, глядя на них мы даём им свою энергию каждый день! ЛМ).  ...Эмоция создаёт всё физическое!"
"Монументы на Марсе. Согласно Moraney (космонавт с Андромеды), "лицо" на Марсе - это памятник, и на той поверхности, похоже, много таких памятников. Andromedans говорят, что если посмотреть на поверхность всех планет нашей Солнечной Системы под углом 19.5 градусов Севера и Юга, то существуют такие монументы на каждой планете нашей Солнечной Системы. Причина, почему они там, в том, что они создают Магнитную Вибрацию, которая, похоже, создаёт звук, который придаёт направление нашей Солнечной Системе, прямо-противоположное тому, кто мы, как высоко-одухотворённые существа. Другими словами, у нас особая вибрация. Пока наша Солнечная Система имеет такую жуткую вибрацию, наши Души не могут выбраться из этой Солнечной Системы."

Explanation of creation of a human with the help of Intent (from Alex Collier's "Defending Sacred Ground") :

"...Intent is the primal force of creation. It is the Isness, whose Intent and desire to explore and expand Itself, in all possible openness, that creates all physical matter on all dimensions...Тhe first material in creation is the electron. It is the 'tool' to build upon in the creation of physical reality. Now, let's look at you - the human...Your physicality is compose of atoms, which form into molecules, which then become cells. You are a symphony of electrons, atoms and molecules of Intent. All of you are a complex of Intents or desires. Many of you walk around and ask for a miracle, when you are in fact that (a miracle), which you ask for. From beginning to end, physical matter is a network of Intent. Isness then spins consciousness into the matter, and what you have is life. What you see and experience is only the smallest part of you...The pattern for your human form is created in Spirit, and the body is composed of a collection of Intents, each one having a particular function, all geared toward the sustenance of your human-ness...Your bodies are the effect of the cause (or aim), which is Intent, moved by emotion, which creates physicality...Some of your world's beliefs have convinced many, that they are "sinful creatures of nature". Your scientists teach, that your physical form is a "pool of chemicals", thrown together by accident, so that "you are all an accident", living meaningless lives of chance."
Our physicality is a combination of the human extraterrestrial and the primate race. This melding is what has given us our incredible extremes of emotion, which is why we can hold so much creative energy inside of us. This is why the Andromedans are in awe of our Creative Energy and why they are so concerned. They have to use technology to create some of their physicality...According to the Andromedans, and other races, who have discovered this, in our Holographic Universe, there are 11 layers or densities (vibrational levels), and now apparently there is a 12th...They say, that we fell into time and physicality, they and many other extraterrestrial races are fascinated, by what it is, that we know, locked up inside of us. Because, we have already evolved to that level and came back to start all over again. They don't have access, to what they think we know, which is apparently locked up inside of us. Not only that, but apparently we specifically chose this physicality and its vibration, because it is able to hold such an extreme of emotions. When you couple idea with the idea, that this physicality is also made up of 22 races (more than that now, LM), including the Andromedan race, they say, that every single one of you is "royalty" on this planet. They say, that many of the other extraterrestrial races, particularly the benevolent ones, acknowledge this, because of the fact, that we are Spirit and we have these genetics inside of the bodies, we are using."

Мой перевод с английского этого отрывка:
"...Интэнт - это самая Главная Сила Творения. Это Isness (имеется ввиду Источник Всех Солнц, ЛM), чей Интэнт (Сила Цели Источника) и Желание исследовать и расширить себя совершенно открыто, что создаёт физическое вещество на многих вибрационных уровнях...Первым материалом в создании чего-либо является электрон. Это - инструмент, с помощью которого строится любое творение в физическом мире. Итак, давайте рассмотрим нас - человека...Наше физическое тело состоит из атомов, которые формируют молекулы, которые потом становятся клетками. Мы - симфония Интэнта из электронов, атомов, молекул. Все мы - это сложная комбинация Интента или просто Желаний. Многие из вас ходят и просят чуда, когда вы и есть то самое чудо, которое вы просите. С начала и до самого конца физическое вещество является Паутиной Интэнта. Isness спиралью вмешивает сознание в вещество, и что вы получаете в результате - это жизнь! То, что вы видите и испытываете, делается только небольшой частью вас...Образец вашей человеческой формы создан, принимая во внимание вашу Душу, а тело состоит из коллекции Интэнтов (целей), каждый имеет особую функцию, приспособленные поддерживать вашу человечность...Ваши тела - результат цели-Интэнт
, двигаемых ЭМОЦИЕЙ, которая создаёт всё физическое...Некоторые ваши религии многих убедили, что они "грешные создания природы". А ваши учёные проповедают, что ваша физическая форма не что иное, как "скопление жидких химикатов", случайно смешанных вместе, так что "вы все просто непредвиденная оплошность", и проживаете бессмысленную жизнь. Наше физическое тело - это комбинация рас с других планет и обезьян. Это сочетание и дало нам такие невероятные Экстримы Эмоций, поэтому мы можем держать столько созидательной энергии в себе (но без Солнечного Энергетического Тела человека это было бы невозможно! Солнечная Энергия решает всё! ЛМ). Вот почему Андромедяне в восхищении от нашей созидательной энергии и почему они так заинтересованы.
Им приходиться использовать технологию, чтобы создать что-то физическое...Согласно им и другим расам, кто это обнаружил, в нашей Голографической Вселенной имеется 11 Уровней Сознания, и сейчас вероятно уже существует 12й Уровень. Андромедяне говорят, что мы попали в физическое Пространство и Время, и что они и многие инопланетные цивилизации поражены тем, что мы знаем и что заключено в нас. У них нет возможности узнать кто мы на самом деле.
Потому что мы уже эволюционировали очень высоко и вернулись, чтобы начать всё снова. И не только это, но вероятно мы реально выбрали эту низкую вибрацию физического, потому что эта вибрация позволяет удерживать такие Экстримы Эмоций. Если соединить эту идею с идеей, что физическое тело содержит 22 другие инопланетные расы, включая с Андромеды, они утверждают, что каждый из вас королевской крови на этой Планете. Они говорят, что многие другие иногалактические расы, особенно позитивные, отдают отчёт в том, что мы не только - Дух или Энергетическое Тело, но в нас имеется такая генетика и мы её используем."

Николай Некрасов известен современным читателям как «самый крестьянский» поэт России: именно он одним из первых заговорил о трагедии крепостничества и исследовал духовный мир русского крестьянства. Также Николай Некрасов был успешным публицистом и издателем: его «Современник» стал легендарным журналом своего времени.

ОЧЕНЬ СМЕШНОЙ И ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ О НАСТОЯЩЕЙ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЕ ! "Бедная Liz"
https://www.youtube.com/watch?v=mgxsawPxoJg
Покоен, прочен и лёгок на диво слаженный возок; cам граф-отец не раз, не два его попробовал сперва. Шесть лошадей в него впрягли, фонарь внутри его зажгли. Сам граф подушки поправлял, медвежью полость в ноги стлал, творя молитву, образок повесил в правый уголок. И — зарыдал…
Княгиня-дочь куда-то едет в эту ночь: «Да, рвём мы сердце пополам друг другу, но, родной, скажи, что ж больше делать нам? Поможешь ли тоской! Один,
кто мог бы нам помочь теперь… Прости, прости! Благослови родную дочь и с миром отпусти! Бог весть, увидимся ли вновь, увы! Надежды нет.
Прости и знай: твою любовь, последний твой завет я буду помнить глубоко в далекой стороне…Не плачу я, но не легко с тобой расстаться мне!
О, видит бог!.. Но долг другой и выше и трудней, меня зовет… Прости, родной! Напрасных слез не лей!
Далек мой путь, тяжёл мой путь, страшна судьба моя, но сталью я одела грудь…Гордись — я дочь твоя!
Прости и ты, мой край родной, прости, несчастный край! И ты… о город роковой, гнездо царей… прощай!
Кто видел Лондон и Париж, Венецию и Рим, того ты блеском не прельстишь, но был ты мной любим !
Счастливо молодость моя прошла в стенах твоих, твои балы любила я, катанья с гор крутых,
Любила блеск Невы твоей в вечерней тишине, и эту площадь перед ней с героем на коне…
Мне не забыть…Потом, потом расскажут нашу быль…А ты будь проклят, мрачный дом, где первую кадриль я танцевала, та рука досель мне руку жжет, ликуй.


Покоен, прочен и лёгок, катится городом возок. Вся в чёрном, мертвенно бледна, Княгиня едет в нём одна, а секретарь отца (в крестах, чтоб наводить дорогой страх). С прислугой скачет впереди…Свища бичом, крича: «Пади!»


Ямщик столицу миновал….Далек княгине путь лежал. Была суровая зима, на каждой станции сама выходит путница: «Скорей перепрягайте лошадей!»
И сыплет щедрою рукой червонцы челяди ямской. Но труден путь! В двадцатый день едва приехали в Тюмень, ещё скакали десять дней.
«Увидим скоро Енисей, — сказал княгине секретарь, не ездит так и государь!..»
Вперед! Душа полна тоски, дорога всё трудней, но грёзы мирны и легки — приснилась юность ей. Богатство, блеск! Высокий дом на берегу Невы,
Обита лестница ковром, перед подъездом львы, изящно убран пышный зал, огнями весь горит.
О радость! Нынче детский бал, и музыка гремит! Ей ленты алые вплели в две русые косы, цветы, наряды принесли невиданной красы. Пришёл папаша - сед, румян, к гостям её зовёт:«Ну, Катя! Чудо сарафан! Он всех с ума сведёт!»
Ей любо, любо без границ. Кружится перед ней цветник из милых детских лиц, головок и кудрей. Нарядны дети, как цветы, нарядней старики: плюмажи, ленты и кресты, со звоном каблуки…


Танцует, прыгает дитя, не мысля ни о чём, и детство резвое шутя проносится. Потом...Другое время, бал другой ей снится: перед ней стоит красавец молодой, он что-то шепчет ей…Потом опять балы, балы…Она — хозяйка их, у них сановники, послы, весь модный свет у них…
«О милый! что ты так угрюм? Что на сердце твоем?» — «Дитя! Мне скучен светский шум, уйдём скорей, уйдём!»


И вот уехала она с избранником своим. Пред нею чудная страна, пред нею — вечный Рим…Ах! чем бы жизнь нам помянуть —не будь у нас тех дней,
Когда, урвавшись как-нибудь из родины своей и скучный север миновав, примчимся мы на юг. До нас нужды, над нами прав ни у кого… Сам-друг
Всегда лишь с тем, кто дорог нам, живем мы, как хотим; сегодня смотрим древний храм, а завтра посетим дворец, развалины, музей…Как весело притом делиться мыслию своей с любимым существом! Под обаяньем красот, во власти строгих дум, по Ватикану бродишь ты подавлен и угрюм;
Отжившим миром окружён, не помнишь о живом. Зато как страшно поражён ты в первый миг потом, когда, покинув Ватикан, вернёшься в мир живой,
Где ржёт осёл, шумит фонтан, поёт мастеровой; торговля бойкая кипит, кричат на все лады:«Кораллов! Раковин! Улит! Мороженой воды!»
Танцует, ест, дерётся голь, довольная собой, и косу черную как смоль римлянке молодой старуха чешет… Жарок день, несносен черни гам. Где нам найти покой и тень? Заходим в первый храм. Не слышен здесь житейский шум, прохлада, тишина и полусумрак… Строгих дум опять душа полна.
Святых и ангелов толпой вверху украшен храм, порфир и яшма под ногой и мрамор по стенам…
Как сладко слушать моря шум! Сидишь по часу нём, неугнетённый, бодрый ум работает меж тем….
До Солнца горною тропой взберёшься высоко — какое утро пред тобой! Как дышится легко!
Но жарче, жарче южный день, на зелени долин росинки нет… Уйдём под тень зонтообразных пинн…
Княгине памятны те дни прогулок и бесед, в душе оставили они неизгладимый след.
Но не вернуть ей дней былых, тех дней надежд и грёз, как не вернуть потом о них, пролитых ею слёз!
Исчезли радужные сны, пред нею ряд картин забитой, загнанной страны: суровый господин
И жалкий труженик-мужик с понурой головой…Как первый властвовать привык! Как рабствует второй!
Ей снятся группы бедняков на нивах, на лугах, ей снятся стоны бурлаков на волжских берегах…
Наивным ужасом полна, она не ест, не спит, осыпать спутника она вопросами спешит:
«Скажи, ужель весь край таков? Довольства тени нет?..» — «Ты в царстве нищих и рабов!» — короткий был ответ…
Она проснулась — в руку сон! Чу, слышен впереди печальный звон — кандальный звон «Эй, кучер, погоди!»
То ссыльных партия идёт, больней заныла грудь. Княгиня деньги им даёт: «Спасибо, добрый путь!»
Ей долго, долго лица их мерещатся потом, и не прогнать ей дум своих, не позабыться сном!
«И та здесь партия была…да… нет других путей…но след их вьюга замела. Скорей, ямщик, скорей!..»
Мороз сильней, пустынней путь, чем дале на восток; на триста вёрст какой-нибудь убогий городок,
Зато как радостно глядишь на тёмный ряд домов, но где же люди? Всюду тишь, не слышно даже псов.
Под кровлю всех загнал мороз, чаёк от скуки пьют. Прошёл солдат, проехал воз, куранты где-то бьют.
Замёрзли окна… огонёк в одном чуть-чуть мелькнул…собор… на выезде острог…ямщик кнутом махнул:
«Эй вы!» — и нет уж городка, последний дом исчез…направо — горы и река, налево тёмный лес…
Кипит больной, усталый ум, бессонный до утра, тоскует сердце. Смена дум мучительно быстра:
Княгиня видит то друзей, то мрачную тюрьму, и тут же думается ей — бог знает почему, 
Что небо звёздное — песком посыпанный листок, а месяц — красным сургучом оттиснутый кружок…
Пропали горы; началась равнина без конца. Ещё мертвей! Не встретит глаз живого деревца.
«А вот и тундра!» — говорит ямщик, бурят степной. Княгиня пристально глядит и думает с тоской:
Сюда-то жадный человек за золотом идёт! Оно лежит по руслам рек, оно на дне болот.
Трудна добыча на реке, болота страшны в зной, но хуже, хуже в руднике, глубоко под землей!
Там гробовая тишина, там безрассветный мрак…зачем, проклятая страна, нашёл тебя Ермак?
Чредой спустилась ночи мгла, опять взошла луна. Княгиня долго не спала, тяжелых дум полна…
Уснула… Башня снится ей… Она вверху стоит; знакомый город перед ней волнуется, шумит;
К обширной площади бегут несметные толпы: чиновный люд, торговый люд, разносчики, попы;
Пестреют шляпки, бархат, шёлк, тулупы, армяки…стоял уж там какой-то полк, пришли ещё полки,
Наверно тысячи солдат сошлись. Они «ура!» кричат, они чего-то ждут…Народ галдел, народ зевал, едва ли сотый понимал, что делается тут…
Зато посмеивался в ус, лукаво щуря взор, знакомый с бурями француз, столичный куафер…Приспели новые полки:
«Сдавайтесь!» — тем кричат. Ответ им — пули и штыки, сдаваться не хотят. Какой-то бравый генерал, влетев в каре, грозиться стал — с коня снесли его.
Другой приблизился к рядам:«Прощенье царь дарует вам!» Убили и того. Явился сам митрополит с хоругвями, с крестом: «Покайтесь, братия! — гласит, —
падите пред царём!»
Солдаты слушали, крестясь, но дружен был ответ: «Уйди, старик! Молись за нас! Тебе здесь дела нет…»
Тогда-то пушки навели, сам царь скомандовал: «па-ли!..» Картечь свистит, ядро ревёт, рядами валится народ…
«О, милый! Жив ли ты?..» Княгиня, память потеряв, вперёд рванулась и стремглав упала с высоты!
Пред нею длинный и сырой подземный коридор, у каждой двери часовой, все двери на запор.
Прибою волн подобный плеск снаружи слышен ей; внутри — бряцанье, ружей блеск при свете фонарей;
Да отдалённый шум шагов и долгий гул от них, да перекрёстный бой часов, да крики часовых…
С ключами, старый и седой, усатый инвалид. «Иди, печальница, за мной!" Ей тихо говорит: "Я проведу тебя к нему, он жив и невредим…»
Она доверилась ему, она пошла за ним…Шли долго, долго… Наконец, дверь взвизгнула — и вдруг пред нею он… живой мертвец…Пред нею — бедный друг!
Упав на грудь ему, она торопится спросить:«Скажи, что делать? Я сильна, могу я страшно мстить! Достанет мужества в груди, готовность горяча,
Просить ли надо?..» — «Не ходи, не тронешь палача!» — «О милый! Что сказал ты? Слов не слышу я твоих. То этот страшный бой часов,
То крики часовых! Зачем тут третий между нас?..» — «Наивен твой вопрос». «Пора! Пробил урочный час!» — Тот «третий» произнёс…


Княгиня вздрогнула, — глядит испуганно кругом, ей ужас сердце леденит: не всё тут было сном! Луна плыла среди небес без блеска, без лучей, налево был угрюмый лес, направо — Енисей. Темно! Навстречу ни души, ямщик на козлах спал, голодный волк в лесной глуши пронзительно стонал, да ветер бился и ревел, играя на реке, да инородец где-то пел на странном языке. Суровым пафосом звучал неведомый язык и пуще сердце надрывал, как в бурю чайки крик…
Княгине холодно; в ту ночь мороз был нестерпим, упали силы; ей невмочь бороться больше с ним. Рассудком ужас овладел, что не доехать ей.
Ямщик давно уже не пел, не понукал коней.
Передней тройки не слыхать. «Эй! Жив ли ты, ямщик? Что ты замолк? Не вздумай спать!» — «Не бойтесь, я привык».
Летят… из мёрзлого окна не видно ничего, опасный гонит сон она, но не прогнать его!
Он волю женщины больной мгновенно покорил и, как волшебник, в край иной её переселил.
Тот край — он ей уже знаком, как прежде неги полн, и теплым солнечным лучом, и сладким пеньем волн
Её приветствовал, как друг…куда ни поглядит:«Да, это — юг! Да, это юг!» — Всё взору говорит…
Ни тучки в небе голубом, долина вся в цветах, всё Солнцем залито, — на всём, внизу и на горах, печать могучей красоты,
Ликует всё вокруг; ей солнце, море и цветы поют: «Да — это юг!»
В долине между цепью гор и морем голубым она летит во весь опор с избранником своим.
Дорога их — роскошный сад, с деревьев льётся аромат, на каждом дереве горит румяный, пышный плод; сквозь ветви тёмные сквозит лазурь небес и вод;
По морю реют корабли, мелькают паруса, а горы, видные вдали, уходят в небеса.
Как чудны краски их! За час рубины рдели там, теперь заискрился топаз по белым их хребтам…
Вот вьючный мул идёт шажком, в бубенчиках, в цветах, за мулом — женщина с венком, с корзиною в руках.
Она кричит им: «Добрый путь!» — И, засмеявшись вдруг, бросает быстро ей на грудь цветок… да! Это юг!
Страна античных, смуглых дев и вечных роз страна… Чу! мелодический напев, Чу! Музыка слышна!
«Да, это юг! Да, это юг! (Поёт ей добрый сон.) Опять с тобой любимый друг, опять свободен он!..»


Уже два месяца почти бессменно день и ночь в пути на диво слаженный возок, а всё конец пути далёк! Княгинин спутник так устал, что под Иркутском захворал. Два дня прождав его, она помчалась далее одна…Её в Иркутске встретил сам начальник городской; как мощи сух, как палка прям, высокий и седой. Сползла с плеча его доха, под ней — кресты, мундир, на шляпе — перья петуха. Почтенный бригадир, ругнув за что-то ямщика, поспешно подскочил и дверцы прочного возка Княгине отворил…


КНЯГИНЯ (входит в станционный дом): "В Нерчинск! Закладывать скорей!"
ГУБЕРНАТОР:"Пришел я — встретить вас."
КНЯГИНЯ:"Велите ж дать мне лошадей!"
ГУБЕРНАТОР:"Прошу помедлить час. Дорога наша так дурна, вам нужно отдохнуть…"
КНЯГИНЯ:"Благодарю вас! Я сильна…Уж недалек мой путь."
ГУБЕРНАТОР:"Всё ж будет верст до восьмисот, а главная беда: дорога хуже там пойдет, опасная езда! Два слова нужно вам сказать по службе, — и притом
Имел я счастье графа знать, семь лет служил при нём. Отец ваш редкий человек по сердцу, по уму, запечатлев в душе навек признательность к нему,
К услугам дочери его готов я… весь я ваш…"
КНЯГИНЯ (отворяя дверь в сени) :"Но мне не нужно ничего! Готов ли экипаж?"
ГУБЕРНАТОР:"Покуда я не прикажу, его не подадут…"
КНЯГИНЯ:"Так прикажите ж! Я прошу…"
ГУБЕРНАТОР:"Но есть зацепка тут: с последней почтой прислана бумага…"
КНЯГИНЯ:"Что же в ней: уж не вернуться ль я должна?"
ГУБЕРНАТОР:"Да-с, было бы верней."
КНЯГИНЯ:"Да кто ж прислал вам и о чём бумагу? что же — там шутили, что ли, над отцом? Он всё устроил сам!"
ГУБЕРНАТОР:"Нет… не решусь я утверждать…Но путь ещё далёк…"
КНЯГИНЯ:"Так что же даром и болтать! Готов ли мой возок?"
ГУБЕРНАТОР:"Нет! Я еще не приказал…Княгиня! Здесь я — царь! Садитесь! Я уже сказал, что знал я графа встарь, а граф… хоть он вас отпустил, по доброте своей, но ваш отъезд его убил…Вернитесь поскорей!"
КНЯГИНЯ:"Нет! Что однажды решено — исполню до конца! Мне вам рассказывать смешно, как я люблю отца, как любит он. Но долг другой и выше и святей,
меня зовёт. Мучитель мой! Давайте лошадей!"
ГУБЕРНАТОР:"Позвольте-с. Я согласен сам, что дорог каждый час, но хорошо ль известно вам, что ожидает вас? Бесплодна наша сторона, а та - ещё бедней, короче нашей там весна, зима ещё длинней. Да-с, восемь месяцев зима там, знаете ли вы? Там люди редки без клейма, и те душой черствы; на воле рыскают кругом там только варнаки; ужасен там тюремный дом, глубоки рудники. Вам не придется с мужем быть минуты глаз на глаз: в казарме общей надо жить, а пища: хлеб да квас. Пять тысяч каторжников там, озлоблены судьбой, заводят драки по ночам, убийства и разбой; короток им и страшен суд, грознее нет суда! И вы, княгиня, вечно тут свидетельницей. Да! Поверьте, вас не пощадят, не сжалится никто! Пускай ваш муж — он виноват…А вам терпеть… за что?"
КНЯГИНЯ:"Ужасно будет, знаю я, жизнь мужа моего. Пускай же будет и моя не радостней его!"
ГУБЕРНАТОР:"Но вы не будете там жить: тот климат вас убьёт! Я вас обязан убедить, не ездите вперёд! Ах! Вам ли жить в стране такой, где воздух у людей
Не паром — пылью ледяной выходит из ноздрей? Где мрак и холод круглый год, а в краткие жары — непросыхающих болот зловредные пары?
Да… Страшный край! Оттуда прочь бежит и зверь лесной, когда стосуточная ночь повиснет над страной…"
КНЯГИНЯ:"Живут же люди в том краю, привыкну я шутя."
ГУБЕРНАТОР:"Живут? Но молодость свою припомните… дитя! Здесь мать — водицей снеговой, родив, омоет дочь, малютку грозной бури вой баюкает всю ночь, а будит дикий зверь, рыча близ хижины лесной, да пурга, бешено стуча в окно, как домовой. С глухих лесов, с пустынных рек, сбирая дань свою,
Окреп туземный человек с природою в бою, а вы?"
КНЯГИНЯ:"Пусть смерть мне суждена — мне нечего жалеть! Я еду! Еду! Я должна близ мужа умереть."
ГУБЕРНАТОР:"Да, вы умрете, но сперва измучите того, чья безвозвратно голова погибла. Для него прошу: не ездите туда! Сноснее одному, устав от тяжкого труда, придти в свою тюрьму, придти — и лечь на голый пол и с чёрствым сухарём заснуть… а добрый сон пришёл — и узник стал царём! Летя мечтой к родным, к друзьям, увидя вас самих, проснётся он, к дневным трудам и бодр, и сердцем тих. А с вами? С вами не знавать ему счастливых грёз, в себе он будет сознавать причину ваших слёз."
КНЯГИНЯ:"Ах!.. Эти речи поберечь вам лучше для других. Всем вашим пыткам не извлечь слезу из глаз моих! Покинув родину, друзей, любимого отца,
приняв обет в душе моей исполнить до конца мой долг, — я слёз не принесу в проклятую тюрьму. Я гордость, гордость в нём спасу, я силы дам ему!
Презренье к нашим палачам, сознанье правоты опорой верной будет нам."
ГУБЕРНАТОР:"Прекрасные мечты! Но их достанет на пять дней. Не век же вам грустить? Поверьте совести моей, захочется вам жить. Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор, нужда и вечный гнёт, а там балы, блестящий двор, свобода и почёт. Как знать? Быть может, бог судил…Понравится другой, закон вас права не лишил…"
КНЯГИНЯ:"Молчите!.. Боже мой!"
ГУБЕРНАТОР:"Да, откровенно говорю, вернитесь лучше в свет.
КНЯГИНЯ:"Благодарю, благодарю за добрый ваш совет! И прежде был там рай земной, а нынче этот рай своей заботливой рукой расчистил Николай. Там люди заживо гниют — ходячие гробы, мужчины — сборище Иуд, а женщины — рабы. Что там найду я? Ханжество, поруганную честь, нахальной дряни торжество
И подленькую месть. Нет, в этот вырубленный лес меня не заманят, где были дубы до небес, а ныне пни торчат!
Вернуться? жить среди клевет, пустых и тёмных дел? Там места нет, там друга нет тому, кто раз прозрел!
Нет, нет, я видеть не хочу продажных и тупых, не покажусь я палачу свободных и святых. Забыть того, кто нас любил, вернуться — всё простя?
ГУБЕРНАТОР:"Но он же вас не пощадил? Подумайте, дитя: о ком тоска? К кому любовь?"
КНЯГИНЯ:"Молчите, генерал!"
ГУБЕРНАТОР:"Когда б не доблестная кровь текла в вас — я б молчал. Но если рвётесь вы вперёд, не веря ничему, быть может, гордость вас спасёт…
Достались вы ему с богатством, с именем, с умом, с доверчивой душой, а он, не думая о том, что станется с женой, увлёкся призраком пустым и вот его судьба! И что ж? Бежите вы за ним, как жалкая раба!"


КНЯГИНЯ:"Нет! я не жалкая раба, я женщина, жена! Пускай горька моя судьба — я буду ей верна! О, если б он меня забыл для женщины другой,
В моей душе достало б сил не быть его рабой! Но знаю: к родине любовь - соперница моя и если б нужно было, вновь ему простила б я!"
Княгиня кончила (молчал упрямый старичок):«Ну что ж? Велите, генерал, готовить мой возок?»
Не отвечая на вопрос, смотрел он долго в пол, потом в раздумьи произнес:«До завтра» — и ушёл…Назавтра тот же разговор, просил и убеждал, но получил опять отпор почтенный генерал. Все убежденья истощив и выбившись из сил, он долго, важен, молчалив по комнате ходил.
И наконец сказал: «Быть так! Вас не спасёшь, увы! Но знайте: сделав этот шаг, всего лишитесь вы!..»—
КНЯГИНЯ:«Да что же мне ещё терять?»
ГУБЕРНАТОР: «За мужем поскакав, вы отреченье подписать должны от ваших прав!» Старик эффектно замолчал, от этих страшных слов он, очевидно, пользы ждал, но был ответ таков."
КНЯГИНЯ:«У вас седая голова, а вы ещё дитя! Вам наши кажутся права, правами — не шутя. Нет! Ими я не дорожу, возьмите их скорей! Где отреченье? Подпишу! И живо — лошадей!..»
ГУБЕРНАТОР:"Бумагу эту подписать! Да что вы?.. Боже мой! Ведь это значит нищей стать и женщиной простой! Всему вы скажите прости, что вам дано отцом,
Что по наследству перейти должно бы к вам потом! Права имущества, права дворянства потерять! Нет, вы подумайте сперва — зайду я к вам опять!"
Ушёл и не был целый день. Когда спустилась тьма, Княгиня, слабая как тень, пошла к нему сама. Её не принял генерал: хворает тяжело. Пять дней, покуда он хворал, мучительных прошло, а на шестой пришёл он сам и круто молвил ей:«Я отпустить не вправе вам, Княгиня, лошадей! Вас по этапу поведут с конвоем.»
КНЯГИНЯ:"Боже мой! Но так ведь месяцы пройдут в дороге?"
ГУБЕРНАТОР:"Да, весной в Нерчинск придёте, если вас дорога не убьёт. Навряд версты четыре в час закованный идёт; посередине дня — привал, с закатом дня — ночлег, а ураган в степи застал — закапывайся в снег! Да-с, промедленьям нет числа, иной упал, ослаб…
КНЯГИНЯ:"Не хорошо я поняла. Что значит ваш этап?
ГУБЕРНАТОР:"Под караулом казаков с оружием в руках, этапом водим мы воров и каторжных в цепях. Они дорогою шалят, того гляди сбегут, так их канатом прикрутят друг к другу — и ведут, труден их путь! Да вот-с каков: отправится пятьсот, а до нерчинских рудников и трети не дойдёт! Они как мухи мрут в пути,
особенно зимой…и вам, княгиня, так идти? Вернитесь-ка домой!"


КНЯГИНЯ:"О нет! Я этого ждала…Но вы, но вы… злодей! Неделя целая прошла…Нет сердца у людей!
Зачем бы разом не сказать? Уж я бы шла давно…Велите ж партию сбирать — Иду! Мне всё равно!
«Нет! Вы поедете!"- вскричал нежданно старый генерал, закрыв рукой глаза. Как я вас мучил… Боже мой!" (Из-под руки на ус седой скатилася слеза.)
Простите! Да, я мучил вас, но мучился и сам, но строгий я имел приказ преграды ставить вам! И разве их не ставил я? Я делал всё, что мог, перед царём душа моя чиста, свидетель бог! Острожным жёстким сухарём и жизнью взаперти, позором, ужасом, трудом этапного пути я вас старался напугать.
Не испугались вы! И хоть бы мне не удержать на плечах головы, я не могу, я не хочу тиранить больше вас…Я вас в три дня туда домчу…"
Отворяя дверь, кричит:"Эй! запрягать, сейчас!"


Проказники внуки! Сегодня они с прогулки опять воротились:«Нам, бабушка, скучно! В ненастные дни, когда мы в портретной садились и ты начинала рассказывать нам, так весело было! Родная, ещё что-нибудь расскажи!»
По углам уселись. Но их прогнала я:«Успеете слушать. Рассказов моих мне хватит на целые томы, но вы ещё глупы: узнаете их, как будете с жизнью знакомы! Я всё рассказала, доступное вам по вашим ребяческим летам. Идите гулять по полям, по лугам! Идите же… пользуйтесь летом!»
И вот, не желая остаться у внуков в долгу, пишу я записки; для них я портреты людей берегу, которые были мне близки.
Я им завещаю альбом — и цветы с могилы сестры — Муравьевой, коллекцию бабочек, флору Читы и виды страны той суровой;
Я им завещаю железный браслет…пускай берегут его свято: в подарок жене его выковал дед из собственной цепи когда-то…
Родилась я, милые внуки мои, под Киевом, в тихой деревне; любимая дочь я была у семьи. Наш род был богатый и древний,
Но пуще отец мой возвысил его: заманчивей славы героя, дороже отчизны — не знал ничего боец, не любивший покоя.
Творя чудеса, девятнадцати лет он был полковым командиром, он мужество добыл и лавры побед и почести, чтимые миром.
Воинская слава его началась Персидским и Шведским походом, но память о нём нераздельно слилась с великим двенадцатым годом:
Тут жизнь его долгим сраженьем была. Походы мы с ним разделяли, и в месяц иной не запомним числа, когда б за него не дрожали.
«Защитник Смоленска» всегда впереди опасного дела являлся…Под Лейпцигом раненный, с пулей в груди, он вновь через сутки сражался,
Так летопись жизни его говорит: в ряду полководцев России, покуда отечество наше стоит, он памятен будет! Витии отца моего осыпали хвалой,
Бессмертным его называя; Жуковский почтил его громкой строфой, российских вождей прославляя:
Под Дашковой личного мужества жар и жертву отца-патриота поэт воспевает воинственный дар, являя в сраженьях без счёта,
Не силой одною врагов побеждал ваш прадед в борьбе исполинской: о нём говорили, что он сочетал с отвагою гений воинский.
Войной озабочен, в семействе своём отец ни во что не мешался, но крут был порою; почти божеством он матери нашей казался,
И сам он глубоко привязан был к ней. Отца мы любили — в герое, окончив походы, в усадьбе своей он медленно гас на покое.
Мы жили в большом подгородном дому. Детей поручив англичанке, старик отдыхал. Я училась всему, что нужно богатой дворянке.
А после уроков бежала я в сад и пела весь день беззаботно, мой голос был очень хорош, говорят, отец его слушал охотно;
Записки свои приводил он к концу, читал он газеты, журналы, пиры задавал; наезжали к отцу седые, как он, генералы,
И шли бесконечные споры тогда; меж тем молодежь танцевала. Сказать ли вам правду? Была я всегда в то время царицею бала:
Очей моих томных огонь голубой и чёрная с синим отливом большая коса, и румянец густой на личике смуглом, красивом,
И рост мой высокий, и гибкий мой стан, и гордая поступь — пленяли тогдашних красавцев: гусаров, улан, что близко с полками стояли.
Но слушала я неохотно их лесть…Отец за меня постарался:«Не время ли замуж? Жених уже есть, он славно под Лейпцигом дрался,
Его полюбил государь, наш отец, и дал ему чин генерала. Постарше тебя… а собой молодец, Волконский! Его ты видала на царском смотру… и у нас он бывал,
по парку с тобой всё шатался!»
— «Да, помню! Высокий такой генерал…» — «Он самый!» — старик засмеялся…«Отец, он так мало со мной говорил!» — Заметила я, покраснела…
«Ты будешь с ним счастлива!» — круто решил старик, — возражать я не смела…
Прошло две недели — и я под венцом с Сергеем Волконским стояла, не много я знала его женихом, не много и мужем узнала, -
Так мало мы жили под кровлей одной, так редко друг друга видали! По дальним селеньям, на зимний постой, бригаду его разбросали,
Ее объезжал беспрестанно Сергей. А я между тем расхворалась; в Одессе потом, по совету врачей, я целое лето купалась;
Зимой он приехал за мною туда, с неделю я с ним отдохнула при главной квартире… и снова беда! Однажды я крепко уснула.
Вдруг слышу я голос Сергея (в ночи, почти на рассвете то было):«Вставай! Поскорее найди мне ключи! Камин затопи!» Я вскочила…
Взглянула: встревожен и бледен он был. Камин затопила я живо. Из ящиков муж мой бумаги сносил к камину — и жёг торопливо.
Иные прочитывал бегло, спеша, иные бросал не читая. И я помогала Сергею, дрожа и глубже в огонь их толкая…
Потом он сказал: «Мы поедем сейчас», волос моих нежно касаясь. Всё скоро уложено было у нас, и утром, ни с кем не прощаясь,
Мы тронулись в путь. Мы скакали три дня, Сергей был угрюм, торопился, довёз до отцовской усадьбы меня и тотчас со мною простился.

«Уехал!.. Что значила бледность его и всё, что в ту ночь совершилось? Зачем не сказал он жене ничего? Недоброе что-то случилось!»
Я долго не знала покоя и сна, сомнения душу терзали: «Уехал, уехал! Опять я одна!..» Родные меня утешали,
Отец торопливость его объяснял каким-нибудь делом случайным: «Куда-нибудь сам император послал его с поручением тайным,
Не плачь! Ты походы делила со мной, превратности жизни военной ты знаешь; он скоро вернётся домой! Под сердцем залог драгоценный
Ты носишь: теперь ты беречься должна! Всё кончится ладно, родная. Жена муженька проводила одна, а встретит, ребёнка качая!..»
Увы! Предсказанье его не сбылось! Увидеться с бедной женою и с первенцем-сыном отцу довелось не здесь — не под кровлей родною!
Как дорого стоил мне первенец мой! Два месяца я прохворала. Измучена телом, убита душой, я первую няню узнала. Спросила о муже.
— «Ещё не бывал!»
— «Писал ли?» — «И писем нет даже».
— «А где мой отец?» — «В Петербург ускакал».
— «А брат мой?» — «Уехал туда же».
«Мой муж не приехал, нет даже письма, и брат, и отец ускакали," — сказала я матушке: "Еду сама! Довольно, довольно мы ждали!»
И как ни старалась упрашивать дочь старушка, я твёрдо решилась; припомнила я ту последнюю ночь и всё, что тогда совершилось,
И ясно сознала, что с мужем моим недоброе что-то творится…стояла весна, по разливам речным пришлось черепахой тащиться.
Доехала я чуть живая опять. «Где муж мой» — отца я спросила. «В Молдавию муж твой ушёл воевать». - «Не пишет он?..» Глянул уныло.
И вышел отец… Недоволен был брат, прислуга молчала, вздыхая. Заметила я, что со мною хитрят, заботливо что-то скрывая;
Ссылаясь на то, что мне нужен покой, ко мне никого не пускали, меня окружили какой-то стеной, мне даже газет не давали!
Я вспомнила: много у мужа родных, пишу — отвечать умоляю. Проходят недели, — ни слова от них! Я плачу, я силы теряю…
Нет чувства мучительней тайной грозы. Я клятвой отца уверяла, что я не пролью ни единой слезы, и он, и кругом всё молчало!
Любя, меня мучил мой бедный отец; жалея, удвоивал горе…Узнала, узнала я всё наконец! Прочла я в самом приговоре,
Что был заговорщиком бедный Сергей: стояли они настороже, готовя войска к низверженью властей. В вину ему ставилось тоже,
Что он… Закружилась моя голова…Я верить глазам не хотела…«Ужели?..» В уме не вязались слова:
Сергей — и бесчестное дело! Я помню, сто раз я прочла приговор, вникая в слова роковые. К отцу побежала, — с отцом разговор меня успокоил, родные!
С души словно камень тяжелый упал. В одном я Сергея винила: зачем он жене ничего не сказал? Подумав, и то я простила:
«Как мог он болтать? Я была молода, когда ж он со мной расставался, я сына под сердцем носила тогда: за мать и дитя он боялся! 
Так думала я. — Пусть беда велика, не всё потеряла я в мире. Сибирь так ужасна, Сибирь далека, но люди живут и в Сибири!..»
Всю ночь я горела, мечтая о том, как буду лелеять Сергея. Под утро глубоким, крепительным сном уснула, — и встала бодрее.
Поправилось скоро здоровье моё, приятельниц я повидала, нашла я сестру, — расспросила её и горького много узнала!
Несчастные люди!.. «Всё время Сергей (сказала сестра) содержался в тюрьме; не видал ни родных, ни друзей…
Вчера только с ним повидался отец. Повидаться с ним можешь и ты: когда приговор прочитали,
Одели их в рубище, сняли кресты, но право свиданья им дали!..»
Подробностей ряд пропустила я тут…оставив следы роковые, доныне о мщеньи они вопиют…не знайте их лучше, родные.
Я в крепость поехала к мужу с сестрой, пришли мы сперва к «генералу», потом нас привёл генерал пожилой в обширную, мрачную залу.
«Дождитесь, княгиня! мы будем сейчас!» Раскланявшись вежливо с нами, он вышел. С дверей не спускала я глаз. Минуты казались часами.
Шаги постепенно смолкали вдали, за ними я мыслью летела. Мне чудилось: связку ключей принесли, и ржавая дверь заскрипела.
В угрюмой каморке с железным окном измученный узник томился. «Жена к вам приехала!» Бледным лицом, он весь задрожал, оживился:
«Жена!..» Коридором он быстро бежал, довериться слуху не смея…«Вот он!» — громогласно сказал генерал, и я увидала Сергея…
Недаром над ним пронеслася гроза: морщины на лбу появились, лицо было мертвенно бледно, глаза не так уже ярко светились,
Но больше в них было, чем в прежние дни, той тихой, знакомой печали; с минуту пытливо смотрели они и радостно вдруг заблистали,
Казалось он в душу мою заглянул…Я горько, припав к его груди, рыдала… Он обнял меня и шепнул:«Здесь есть посторонние люди».
Потом он сказал, что полезно ему узнать добродетель смиренья, что, впрочем, легко переносит тюрьму, и несколько слов одобренья
Прибавил… По комнате важно шагал Свидетель — нам было неловко…Сергей на одежду свою показал:«Поздравь меня, Маша, с обновкой, —
И тихо прибавил: "Пойми и прости», — глаза засверкали слезою, но тут соглядатай успел подойти, он низко поник головою.
Я громко сказала: «Да, я не ждала найти тебя в этой одежде». И тихо шепнула: «Я всё поняла. Люблю тебя больше, чем прежде.»
— «Что делать? И в каторге буду я жить (покуда мне жизнь не наскучит)». — «Ты жив, ты здоров, так о чём же тужить? (Ведь каторга нас не разлучит?)»
«Так вот ты какая!» — Сергей говорил, лицо его весело было…Он вынул платок, на окно положил, и рядом я свой положила,
Потом, расставаясь, Сергеев платок взяла я — мой мужу остался…Нам после годичной разлуки часок свиданья коротким казался,
Но что ж было делать! Наш срок миновал — пришлось бы другим дожидаться…В карету меня посадил генерал, счастливо желал оставаться…
Великую радость нашла я в платке: целуя его, увидала я несколько слов на одном уголке; вот что я, дрожа, прочитала:«Мой друг, ты свободна. Пойми — не пеняй! Душевно я бодр и — желаю жену мою видеть такой же. Прощай! Малютке поклон посылаю…»
Была в Петербурге большая родня у мужа; всё знать — да какая! Я ездила к ним, волновалась три дня, Сергея спасти умоляя.
Отец говорил: «Что ты мучишься, дочь? Я всё испытал — бесполезно!» И правда: они уж пытались помочь, моля императора слёзно,
Но просьбы до сердца его не дошли, я с мужем ещё повидалась, и время поспело: его увезли! Как только одна я осталась,
Я тотчас послышала в сердце моём, что надо и мне торопиться, мне душен казался родительский дом, и стала я к мужу проситься.
Теперь расскажу вам подробно, друзья, мою роковую победу. Вся дружно и грозно восстала семья, когда я сказала: «Я еду!»


Не знаю, как мне удалось устоять, чего натерпелась я… Боже! Была из-под Киева вызвана мать, и братья приехали тоже.
Отец «образумить» меня приказал. Они убеждали, просили. Но волю мою сам господь подкреплял, их речи её не сломили!
А много и горько поплакать пришлось…когда собрались мы к обеду, отец мимоходом мне бросил вопрос:«На что ты решилась?» — «Я еду!»
Отец промолчал… промолчала семья…Я вечером горько всплакнула, качая ребёнка, задумалась я…Вдруг входит отец, — я вздрогнула.
Ждала я грозы, но, печален и тих, сказал он сердечно и кротко:«За что обижаешь ты кровных родных? Что будет с несчастным сироткой?
Что будет с тобою, голубка моя? Там нужно не женскую силу! Напрасна великая жертва твоя, найдешь ты там только могилу!»
И ждал он ответа, и взгляд мой ловил, лаская меня и целуя…«Я сам виноват! Я тебя погубил!" воскликнул он вдруг, негодуя. 
"Где был мой рассудок? Где были глаза! Уж знала вся армия наша…» и рвал он седые свои волоса:«Прости! Не казни меня, Маша!
Останься!..» И снова молил горячо…бог знает, как я устояла! Припав головою к нему на плечо:«Поеду!» — я тихо сказала…
«Посмотрим!..» и вдруг распрямился старик, глаза его гневом сверкали:«Одно повторяет твой глупый язык:«Поеду!» сказать не пора ли, куда и зачем?
Ты подумай сперва! Не знаешь сама, что болтаешь! Умеет ли думать твоя голова? Врагами ты, что ли, считаешь и мать, и отца? Или глупы они…
Что споришь ты с ними, как с ровней? Поглубже ты в сердце своё загляни, вперёд посмотри хладнокровней,
Подумай!.. Я завтра увижусь с тобой…» Ушёл он, грозящий и гневный, а я, чуть жива, пред иконой святой упала — в истоме душевной…


«Подумай!..» Я целую ночь не спала, молилась и плакала много. Я божию матерь на помощь звала, совета просила у бога,
Я думать училась: отец приказал подумать… нелёгкое дело! Давно ли он думал за нас — и решал, и жизнь наша мирно летела?
Училась я много; на трёх языках читала. Заметна была я в парадных гостиных, на светских балах, искусно танцуя, играя;
Могла говорить я почти обо всём, я музыку знала, я пела, я даже отлично скакала верхом, но думать совсем не умела.
Я только в последний, двадцатый мой год узнала, что жизнь не игрушка, да в детстве, бывало, сердечко вздрогнёт, как грянет нечаянно пушка.
Жилось хорошо и привольно; отец со мной не говаривал строго; осьмнадцати лет я пошла под венец и тоже не думала много…
В последнее время моя голова работала сильно, пылала; меня неизвестность томила сперва. Когда же беду я узнала,
Бессменно стоял предо мною Сергей, тюрьмою измученный, бледный, и много неведомых прежде страстей посеял в душе моей бедной.
Я всё испытала, а больше всего жестокое чувство бессилья. Я небо и сильных людей за него молила — напрасны усилья!
И гнев мою душу больную палил, и я волновалась нестройно, рвалась, проклинала… но не было сил, ни времени думать спокойно.
Теперь непременно я думать должна — отцу моему так угодно. Пусть воля моя неизменно одна, пусть всякая дума бесплодна,
Я честно исполнить отцовский приказ решилась, мои дорогие. Старик говорил: «Ты подумай о нас, мы люди тебе не чужие:
И мать, и отца, и дитя, наконец, ты всех безрассудно бросаешь, за что же?» — «Я долг исполняю, отец!» — «За что ты себя обрекаешь
На муку?» — «Не буду я мучиться там! Здесь ждёт меня страшная мука. Да если останусь, послушная вам, меня истерзает разлука.
Не зная покою ни ночью, ни днём, рыдая над бедным сироткой, всё буду я думать о муже моём да слышать упрек его кроткий.
Куда ни пойду я — на лицах людей я свой приговор прочитаю: в их шёпоте — повесть измены моей. В улыбке укор угадаю:
Что место моё не на пышном балу, а в дальней пустыне угрюмой, где узник усталый в тюремном углу терзается лютою думой,
Один… без опоры… Скорее к нему! Там только вздохну я свободно. Делила с ним радость, делить и тюрьму должна я… Так небу угодно!
Простите, родные! Мне сердце давно моё предсказало решенье. И верю я твёрдо: от бога оно! А в вас говорит — сожаленье.
Да, ежели выбор решить я должна меж мужем и сыном — не боле, иду я туда, где я больше нужна, иду я к тому, кто в неволе!
Я сына оставлю в семействе родном, он скоро меня позабудет. Пусть дедушка будет малютке отцом, сестра ему матерью будет.
Он так ещё мал! А когда подрастёт и страшную тайну узнает, я верю: он матери чувство поймёт и в сердце её оправдает!
Но если останусь я с ним… и потом он тайну узнает и спросит:«Зачем не пошла ты за бедным отцом?..» 
И слово укора мне бросит? О, лучше в могилу мне заживо лечь, чем мужа лишить утешенья и в будущем сына презренье навлечь. Нет, нет! Не хочу я през-
ренья! А может случиться — подумать боюсь! Я первого мужа забуду, условиям новой семьи подчинюсь и сыну не матерью буду, а мачехой лютой?
Горю от стыда…Прости меня, бедный изгнанник! Тебя позабыть! Никогда! Никогда! Ты сердца единый избранник…
Отец! Ты не знаешь, как дорог он мне! Его ты не знаешь! Сначала, в блестящем наряде, на гордом коне, его пред полком я видала;
О подвигах жизни его боевой рассказы товарищей боя я слушала жадно — и всею душой я в нём полюбила героя…
Позднее я в нём полюбила отца малютки, рождённого мною. Разлука тянулась меж тем без конца. Он твёрдо стоял под грозою…
Вы знаете, где мы увиделись вновь — судьба свою волю творила! Последнюю, лучшую сердца любовь в тюрьме я ему подарила!
Напрасно чернила его клевета, он был безупречней, чем прежде, и я полюбила его, как Христа…в своей арестантской одежде
Теперь он бессменно стоит предо мной, величием кротким сияя. Терновый венец над его головой, во взоре любовь неземная…
Отец мой! Должна я увидеть его…умру я, тоскуя по муже…Ты, долгу служа, не щадил ничего и нас научил ты тому же. 
Герой, выводивший своих сыновей туда, где смертельней сраженье. Не верю, чтоб дочери бедной своей ты сам не одобрил решенье!»
Вот что я подумала в долгую ночь, и так я с отцом говорила…Он тихо сказал: «Сумасшедшая дочь! » и вышел: молчали уныло
И братья, и мать… Я ушла наконец…Тяжелые дни потянулись: как туча ходил недовольный отец, другие домашние дулись.
Никто не хотел ни советом помочь, ни делом; но я не дремала, опять провела я бессонную ночь: письмо к государю писала
(В то время молва начала разглашать, что будто вернуть Трубецкую с дороги велел государь. Испытать боялась я участь такую, но слух был неверен). Письмо отвезла сестра моя, Катя Орлова. Сам царь отвечал мне… Спасибо, нашла в ответе я доброе слово!
Он был элегантен и мил (Николай писал по-французски). Сначала сказал государь, как ужасен тот край, куда я поехать желала, как грубы там люди, как жизнь тяжела, как возраст мой хрупок и нежен;
Потом намекнул (я не вдруг поняла) на то, что возврат безнадёжен; а дальше — изволил хвалою почтить решимость мою, сожалея, что, долгу покорный, не мог пощадить преступного мужа… Не смея противиться чувствам высоким таким, давал он своё позволенье;


Но лучше желал бы, чтоб с сыном моим осталась я дома…Волненье - меня охватило. «Я еду!» Давно - так радостно сердце не билось…
«Я еду! Я еду! Теперь решено!..» я плакала, жарко молилась…В три дня я в далекий мой путь собралась, всё ценное я заложила, надёжною шубой, бельём запаслась, простую кибитку купила.

Родные смотрели на сборы мои, загадочно как-то вздыхая; отъезду не верил никто из семьи…Последнюю ночь провела я с ребенком.
Нагнувшись над сыном моим, улыбку малютки родного запомнить старалась; играла я с ним печатью письма рокового.
Играла и думала: «Бедный мой сын! Не знаешь ты, чем ты играешь! Здесь участь твоя: ты проснешься один, несчастный! Ты мать потеряешь!»
И в горе, упав на ручонки его, лицом, я шептала, рыдая:«Прости, что тебя, для отца твоего, мой бедный, покинуть должна я…»
А он улыбался: не думал он спать, любуясь красивым пакетом; большая и красная эта печать его забавляла…С рассветом
Спокойно и крепко заснуло дитя, и щёчки его заалели. С любимого личика глаз не сводя, молясь у его колыбели, я встретила утро…
Я вмиг собралась. Сестру заклинала я снова быть матерью сыну… Сестра поклялась…Кибитка была уж готова.
Сурово молчали родные мои, прощание было немое. Я думала: «Я умерла для семьи, всё милое, всё дорогое теряю… нет счёта печальных потерь!..»
Мать как-то спокойно сидела, казалось, не веря ещё и теперь, чтоб дочка уехать посмела,
И каждый с вопросом смотрел на отца. Сидел он поодаль понуро, не молвил словечка, не поднял лица, — оно было бледно и хмуро.
Последние вещи в кибитку снесли, я плакала, бодрость теряя, минуты мучительно медленно шли…Сестру наконец обняла я - и мать обняла.
«Ну, господь вас хранит!» — Сказала я, братьев целуя. Отцу подражая, молчали они…Старик поднялся, негодуя,
По сжатым губам, по морщинам чела ходили зловещие тени…Я молча ему образок подала и стала пред ним на колени:
«Я еду! хоть слово, хоть слово, отец! Прости свою дочь, ради бога!..» Старик на меня поглядел наконец задумчиво, пристально, строго
И, руки с угрозой подняв надо мной, чуть слышно сказал (я дрожала):«Смотри, через год возвращайся домой, не то — прокляну!..» Я упала…
Глава IV - «Довольно, довольно объятий и слез!» Я села — и тройка помчалась: «Прощайте, родные!»
В декабрьский мороз я с домом отцовским рассталась и мчалась без отдыху с лишком три дня; меня быстрота увлекала, она была лучшим врачом для меня…
Я скоро в Москву прискакала, к сестре Зинаиде. Мила и умна была молодая княгиня. Как музыку знала! Как пела она! Искусство ей было святыня.
Она нам оставила книгу новелл, исполненных грации нежной. Поэт Веневитинов стансы ей пел, влюблённый в неё безнадёжно.
В Италии год Зинаида жила и к нам — по сказанью поэта — «Цвет южного неба в очах принесла». Царица московского света,
Она не чуждалась артистов, — житьё им было у Зины в гостиной; они уважали, любили её и Северной звали Коринной…
Поплакали мы. По душе ей была решимость моя роковая:«Крепись, моя бедная! будь весела! Ты мрачная стала такая.
Чем мне эти тёмные тучи прогнать? Как мы распростимся с тобою? А вот что! ложись ты до вечера спать, а вечером пир я устрою.
Не бойся! Всё будет во вкусе твоём, друзья у меня не повесы, любимые песни твои мы споём, сыграем любимые пьесы…»
И вечером весть, что приехала я, в Москве уже многие знали. В то время несчастные наши мужья вниманье Москвы занимали.
Едва огласилось решенье суда, всем было неловко и жутко. В салонах Москвы повторялась тогда одна ростопчинская шутка:
«В Европе сапожник, чтоб барином стать, бунтует, — понятное дело! У нас революцию сделала знать: в сапожники, что ль, захотела?»
И сделалась я «героинею дня». Не только артисты, поэты — вся двинулась знатная наша родня; парадные, цугом кареты гремели; напудрив свои парики,
Потемкину ровня по летам, явились былые тузы-старики с отменно учтивым приветом;
Старушки, статс-дамы былого двора, в объятья меня заключали:«Какое геройство!.. Какая пора!..» — И в такт головами качали.
Ну, словом, что было в Москве повидней, что в ней мимоездом гостило, всё вечером съехалось к Зине моей: артистов тут множество было,
Певцов-итальянцев тут слышала я, что были тогда знамениты, отца моего сослуживцы, друзья тут были, печалью убиты.
Тут были родные ушедших туда, куда я сама торопилась, писателей группа, любимых тогда со мной дружелюбно простилась.
Тут были Одоевский, Вяземский был, поэт вдохновенный и милый, поклонник кузины, что рано почил, безвременно взятый могилой.


И Пушкин тут был… Я узнала его…Он другом был нашего детства, в Юрзуфе он жил у отца моего в ту пору проказ и кокетства. Смеялись, болтали мы, бегали с ним, бросали друг в друга цветами. Всё наше семейство поехало в Крым и Пушкин отправился с нами. Мы ехали весело. Вот наконец и горы, и Чёрное море!
Велел постоять экипажам отец, гуляли мы тут на просторе. Тогда уже был мне шестнадцатый год. Гибка, высока не по летам, покинув семью, я стрелою вперёд умчалась с курчавым поэтом; без шляпки, с распущенной длинной косой; полуденным солнцем палима, я к морю летела, — и был предо мной вид южного берега Крыма! Я радостным взором глядела кругом, я прыгала, с морем играла; когда удалялся прилив, я бегом до самой воды добегала.
Когда же прилив возвращался опять и волны грядой подступали, от них я спешила назад убежать, а волны меня настигали!
И Пушкин смотрел… и смеялся, что я ботинки мои промочила. «Молчите! Идет гувернантка моя!» — Сказала я строго (я скрыла, что ноги промокли)…
Потом я прочла в «Онегине» чудные строки. Я вспыхнула вся — я довольна была…Теперь я стара, так далеки те красные дни! Я не буду скрывать,
Что Пушкин в то время казался влюбленным в меня… но, по правде сказать, в кого он тогда не влюблялся!


Но, думаю, он не любил никого тогда, кроме музы: едва ли, не больше любви занимали его волнения её и печали…Юрзуф живописен: в роскошных садах долины его потонули, у ног его море, вдали Аюдаг…Татарские хижины льнули к подножию скал; виноград выбегал на кручу лозой отягчённой, и тополь местами недвижно стоял зеленой и стройной колонной.
Мы заняли дом под нависшей скалой, поэт наверху приютился, он нам говорил, что доволен судьбой, что в море и в горы влюбился. Прогулки его продолжались по дням и были всегда одиноки, он часто у моря бродил по ночам. По-английски брал он уроки у Лены, сестры моей: Байрон тогда его занимал чрезвычайно. Случалось сестре перевесть иногда из Байрона что-нибудь — тайно; она мне читала попытки свои, а после рвала и бросала, но Пушкину кто-то сказал из семьи, что Лена стихи сочиняла: поэт подобрал лоскутки под окном и вывел всё дело на сцену. Хваля переводы, он долго потом конфузил несчастную Лену…


Окончив занятья, спускался он вниз и с нами делился досугом; у самой террасы стоял кипарис, поэт называл его другом, под ним заставал его часто рассвет,
Он с ним, уезжая, прощался…И мне говорили, что Пушкина след в туземной легенде остался:
«К поэту летал соловей по ночам, как в небо луна выплывала, и вместе с поэтом он пел — и, певцам внимая, природа смолкала! Потом соловей — повествует народ — летал сюда каждое лето: и свищет, и плачет, и словно зовет к забытому другу поэта!
Но умер поэт — прилетать перестал пернатый певец, полный горя, с тех пор кипарис сиротою стоял, внимая лишь ропоту моря.»
Но Пушкин надолго прославил его: туристы его навещают, садятся под ним и на память с него душистые ветки срывают…
Печальна была наша встреча. Поэт подавлен был истинным горем. Припомнил он игры ребяческих лет в далеком Юрзуфе, над морем.
Покинув привычный насмешливый тон, с любовью, с тоской бесконечной, с участием брата напутствовал он подругу той жизни беспечной!
Со мной он по комнате долго ходил, судьбой озабочен моею, я помню, родные, что он говорил, да так передать не сумею:
«Идите, идите! Вы сильны душой, вы смелым терпеньем богаты, пусть мирно свершится ваш путь роковой, пусть вас не смущают утраты!
Поверьте, душевной такой чистоты не стоит сей свет ненавистный! Блажен, кто меняет его суеты на подвиг любви бескорыстной!
Что свет? Опостылевший всем маскарад! В нём сердце черствеет и дремлет, в нём царствует вечный, рассчитанный хлад и пылкую правду объемлет…
Вражда умирится влияньем годов, пред временем рухнет преграда, и вам возвратятся пенаты отцов и тени домашнего сада!
Целебно вольётся в усталую грудь долины наследственной сладость, вы гордо оглянете пройденный путь и снова узнаете радость.
Да, верю! не долго вам горе терпеть, гнев царский не будет же вечным…Но если придется в степи умереть, помянут вас словом сердечным:
Пленителен образ отважной жены, явившей душевную силу и в снежных пустынях суровой страны, сокрывшейся рано в могилу!
Умрёте, но ваших страданий рассказ поймётся живыми сердцами, и заполночь правнуки ваши о вас беседы не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от души, черты незабвенные ваши, и в память прабабки, погибшей в глуши, осушатся полные чаши!
Пускай долговечнее мрамор могил, чем крест деревянный в пустыне, но мир Долгорукого ещё не забыт, а Байрона нет и в помине.
Но что я?.. Дай бог вам здоровья и сил! А там и увидеться можно: мне царь «Пугачева» писать поручил, Пугач меня мучит безбожно,
Расправиться с ним я на славу хочу, мне быть на Урале придёться. Поеду весной, поскорей захвачу, что путного там соберется, да к вам и махну, переехав Урал…» Поэт написал «Пугачева», но в дальние наши снега не попал. Как мог он сдержать это слово?


Я слушала музыку, грусти полна, я пению жадно внимала; сама я не пела, — была я больна, я только других умоляла:
«Подумайте: я уезжаю с зарей… о, пойте же, пойте! играйте! Ни музыки я не услышу такой, ни песни… Наслушаться дайте!..»
И чудные звуки лились без конца! Торжественной песней прощальной окончился вечер, — не помню лица без грусти, без думы печальной!
Черты неподвижных, суровых старух утратили холод надменный, и взор, что, казалось, навеки потух, светиться слезой умилённой…
Артисты старались себя превзойти, не знаю я песни прелестней, той песни-молитвы о добром пути, той богословляющей песни…
О, как вдохновенно играли они! Как пели! И плакали сами…И каждый сказал мне: «Господь вас храни!» — Прощаясь со мной со слезами…


Морозно. Дорога бела и гладка, ни тучи на всем небосклоне…Обмёрзли усы, борода ямщика, дрожит он в своем балахоне.
Спина его, плечи и шапка в снегу, хрипит он, коней понукая, и кашляют кони его на бегу, глубоко и трудно вздыхая…
Обычные виды: былая краса пустынного русского края, угрюмо шумят строевые леса, гигантские тени бросая;
Равнины покрыты алмазным ковром, деревни в снегу потонули, мелькнул на пригорке помещичий дом, церковные главы блеснули…
Обычные встречи: обоз без конца, толпа богомолок старушек, гремящая почта, фигура купца на груде перин и подушек;
Казенная фура! С десяток подвод: навалены ружья и ранцы. Солдатики! Жидкий, безусый народ, должно быть, еще новобранцы;
Сынков провожают отцы-мужики да матери, сестры и жёны. «Уводят, уводят сердечных в полки!» доносятся горькие стоны…
Подняв кулаки над спиной ямщика, неистово мчится фельдъегерь. На самой дороге догнав русака, усатый помещичий егерь
Махнул через ров на проворном коне, добычу у псов отбивает. Со всей своей свитой стоит в стороне помещик — борзых подзывает…
Обычные сцены: на станциях ад — ругаются, спорят, толкутся. «Ну, трогай!» Из окон ребята глядят, попы у харчевни дерутся;
У кузницы бьётся лошадка в станке, выходит весь сажей покрытый кузнец с раскалённой подковой в руке: «Эй, парень, держи ей копыта!»
В Казани я сделала первый привал, на жёстком диване уснула; из окон гостиницы видела бал и, каюсь, глубоко вздохнула!
Я вспомнила: час или два с небольшим осталось до Нового года. «Счастливые люди! Как весело им! У них и покой, и свобода,
Танцуют, смеются!.. А мне не знавать веселья… я еду на муки!» Не надо бы мыслей таких допускать, да молодость, молодость, внуки!
Здесь снова пугали меня Трубецкой, что будто её воротили:«Но я не боюсь — позволенье со мной!» Часы уже десять пробили.
Пора! Я оделась. «Готов ли ямщик?» — «Княгиня, вам лучше дождаться рассвета, — заметил смотритель-старик. Метель начала подыматься!»
«Ах, то ли придётся ещё испытать! Поеду. Скорей, ради бога!» Звенит колокольчик, ни зги не видать, чем дальше, тем хуже дорога,
Поталкивать начало сильно в бока, какими-то едем грядами, не вижу я даже спины ямщика: бугор намело между нами.
Чуть-чуть не упала кибитка моя, шарахнулась тройка и стала. Ямщик мой заохал: «Докладывал я: пождать бы! Дорога пропала!»
Послала дорогу искать ямщика, кибитку рогожей закрыла, подумала: верно, уж полночь близка, пружинку часов надавила:
Двенадцать ударило! Кончился год, и новый успел народиться! Откинув циновку, гляжу я вперёд — по-прежнему вьюга крутится.
Какое ей дело до наших скорбей, до нашего Нового Года? И я равнодушна к тревоге твоей и к стонам твоим, непогода!
Своя у меня роковая тоска, и с ней я борюсь одиноко…Поздравила я моего ямщика. «Зимовка тут есть недалеко," сказал он, — рассвета дождёмся мы в ней!»
подъехали мы, разбудили каких-то убогих лесных сторожей, их дымную печь затопили.
Рассказывал ужасы житель лесной, да я его сказки забыла…Согрелись мы чаем. Пора на покой! Метель всё ужаснее выла.
Лесник покрестился, ночник погасил и с помощью пасынка Феди огромных два камня к дверям привалил. «Зачем?» — «Одолели медведи!»
Потом он улёгся на голом полу, всё скоро уснуло в сторожке, я думала, думала… лёжа в углу на мёрзлой и жесткой рогожке…
Сначала веселые были мечты: я вспомнила праздники наши, огнями горящую залу, цветы, подарки, заздравные чаши и шумные речи, и ласки… кругом всё милое, всё дорогое, но где же Сергей?.. И подумав о нём, забыла я всё остальное!
Я живо вскочила, как только ямщик, продрогший, в окно постучался. Чуть свет на дорогу нас вывел лесник, но деньги принять отказался.
«Не надо, родная! Бог вас защити, дороги-то дальше опасны!» Крепчали морозы по мере пути и сделались скоро ужасны.
Совсем я закрыла кибитку мою и тёмно, и страшная скука! Что делать? Стихи вспоминаю, пою, когда-нибудь кончится мука!
Пусть сердце рыдает, пусть ветер ревёт и путь мой заносят метели, а всё-таки я продвигаюсь вперед! Так ехала я три недели…
Однажды, заслышав какой-то содом, циновку мою я открыла, взглянула: мы едем обширным селом, мне сразу глаза ослепило:
Пылали костры по дороге моей…тут были крестьяне, крестьянки, солдаты и — целый табун лошадей…«Здесь станция: ждут серебрянки," 
Сказал мой ямщик, "Мы увидим её, она, чай, идёт недалече…» Сибирь высылала богатство своё, я рада была этой встрече:
«Дождусь серебрянки! Авось что-нибудь о муже, о наших узнаю. При ней офицер, из Нерчинска их путь…» В харчевне сижу, поджидаю…
Вошёл молодой офицер; он курил, он мне не кивнул головою, он как-то надменно глядел и ходил, и вот я сказала с тоскою:
«Вы видели, верно… известны ли вам те… жертвы декабрьского дела…Здоровы они? Каково-то им там? О муже я знать бы хотела…»
Нахально ко мне повернул он лицо — черты были злы и суровы — и, выпустив изо рту дыму кольцо, сказал: «Несомненно здоровы, но я их не знаю — и знать не хочу, я мало ли каторжных видел!»
Как больно мне было, родные! Молчу…несчастный! Меня же обидел! Я бросила только презрительный взгляд, с достоинством юноша вышел…
У печки тут грелся какой-то солдат, проклятье моё он услышал и доброе слово — не варварский смех — нашёл в своём сердце солдатском:
«Здоровы! — сказал он, — я видел их всех, живут в руднике Благодатском!»


Но тут возвратился надменный герой, поспешно ушла я в кибитку. «Спасибо, солдатик! Спасибо, родной! Недаром я вынесла пытку!»
Поутру на белые степи гляжу, послышался звон колокольный, тихонько в убогую церковь вхожу, смешалась с толпой богомольной.
Отслушав обедню, к попу подошла, молебен служить попросила…Всё было спокойно — толпа не ушла…совсем меня горе сломило!
За что мы обижены столько, Христос? За что поруганьем покрыты? И реки давно накопившихся слез упали на жёсткие плиты!
Казалось, народ мою грусть разделял, молясь молчаливо и строго, и голос священника скорбью звучал, прося об изгнанниках бога…
Убогий, в пустыне затерянный храм! В нём плакать мне было не стыдно, участье страдальцев, молящихся там, убитой душе необидно…
(Отец Иоанн, что молебен служил и так непритворно молился, потом в каземате священником был и с нами душой породнился.)
А ночью ямщик не сдержал лошадей, гора была страшно крутая, и я полетела с кибиткой моей с высокой вершины Алтая!
В Иркутске проделали то же со мной, чем там Трубецкую терзали…Байкал. Переправа — и холод такой, что слёзы в глазах замерзали.
Потом я рассталась с кибиткой моей (для саней пропала дорога). Мне жаль её было: я плакала в ней и думала, думала много!
Дорога без снегу — в телеге! Сперва телега меня занимала, но вскоре потом, ни жива, ни мертва, я прелесть телеги узнала.
Узнала и голод на этом пути. К несчастию, мне не сказали, что тут ничего невозможно найти, тут почту бурята держали.
Говядину вялят на солнце они да греются чаем кирпичным, и тот ещё с салом! Господь сохрани попробовать вам, непривычным!
Зато под Нерчинском мне задали бал: какой-то купец щедроватый в Иркутске заметил меня, обогнал и в честь мою праздник богатый
Устроил… Спасибо! Я рада была и вкусным пельменям, и бане…А праздник как мёртвая весь проспала в гостиной его на диване…
Не знала я, что впереди меня ждёт! Я утром в Нерчинск прискакала, не верю глазам, — Трубецкая идёт! «Догнала тебя я, догнала!»
«Они в Благодатске!» — я бросилась к ней, счастливые слёзы роняя…в двенадцати только верстах мой Сергей, и Катя со мной Трубецкая!


Кто знал одиночество в дальнем пути. Чьи спутники — горе да вьюга, кому провиденьем дано обрести в пустыне негаданно друга,
Тот нашу взаимную радость поймет…«Устала, устала я, Маша!»
-«Не плачь, моя бедная Катя! Спасёт нас дружба и молодость наша! Нас жребий один неразрывно связал, судьба нас равно обманула,
И тот же поток твоё счастье умчал, в котором моё потонуло.
Пойдём же мы об руку трудным путём, как шли зеленеющем лугом, и обе достойно свой крест понесём, и будем мы сильны друг с другом.
Что мы потеряли? Подумай, сестра! Игрушки тщеславья… Не много! Теперь перед нами дорога добра, дорога избранников бога!
Найдем мы униженных, скорбных мужей, но будем мы им утешеньем, мы кротостью нашей смягчим палачей, страданье осилим терпеньем.
Опорою гибнущим, слабым, больным мы будем в тюрьме ненавистной, и рук не положим, пока не свершим обета любви бескорыстной!
Чиста наша жертва, — мы всё отдаем избранникам нашим и богу. И верю я: мы невредимо пройдём всю трудную нашу дорогу…»
Природа устала с собой воевать — день ясный, морозный и тихий. Снега под Нерчинском явились опять, в санях покатили мы лихо…
О ссыльных рассказывал русский ямщик (он знал по фамилии даже):«На этих конях я возил их в рудник, да только в другом экипаже.
Должно быть, дорога легка им была: шутили, смешили друг дружку; на завтрак ватрушку мне мать испекла, так я подарил им ватрушку,
Двугривенный дали — я брать не хотел:«Возьми, паренёк, пригодится…» Болтая, он живо в село прилетел. «Ну, барыни, где становиться?»
«Вези нас к начальнику прямо в острог». — «Эй, други, не дайте в обиду!» Начальник был тучен и, кажется, строг, спросил, по какому мы виду?
«В Иркутске читали инструкцию нам и выслать в Нерчинск обещали…» — «Застряла, застряла, голубушка, там!» - «Вот копия, нам её дали…»
«Что копия? С ней попадёшься впросак!» — «Вот царское вам позволенье!» Не знал по-французски упрямый чудак, не верил нам, — смех и мученье!
«Вы видите подпись царя: Николай?» до подписи нет ему дела, ему из Нерчинска бумагу подай! Поехать за ней я хотела, но он объявил, что отправится сам
И к утру бумагу добудет. «Да точно ли?..» — «Честное слово! А вам полезнее выспаться будет!..»
И мы добрались до какой-то избы, о завтрашнем утре мечтая; с оконцем из слюды, низка, без трубы, была наша хата такая, что я головою касалась стены,
А в дверь упиралась ногами; но мелочи эти нам были смешны, не то уж случалося с нами.
Мы вместе! Теперь бы легко я снесла и самые трудные муки…Проснулась я рано, а Катя спала, пошла по деревне от скуки:
Избушки такие ж, как наша, числом до сотни, в овраге торчали, а вот и кирпичный с решётками дом! При нём часовые стояли.
«Не здесь ли преступники?» — «Здесь, да ушли». — «Куда?» — «На работу, вестимо!» Какие-то дети меня повели…бежали мы все — нестерпимо
Хотелось мне мужа увидеть скорей; он близко! Он шёл тут недавно! «Вы видите их?» — я спросила детей. «Да, видим! Поют они славно!
Вон дверца… Гляди же! Пойдём мы теперь, прощай!..» Убежали ребята…И словно под землю ведущую, дверь увидела я — и солдата.
Сурово смотрел часовой, — наголо в руке его сабля сверкала. Не золото, внуки, и здесь помогло, хоть золото я предлагала!
Быть может, вам хочется дальше читать, да просится слово из груди! Помедлим немного. Хочу я сказать спасибо вам, русские люди!
В дороге, в изгнанье, где я ни была, всё трудное каторги время, народ! Я бодрее с тобою несла моё непосильное бремя.
Пусть много скорбей тебе пало на часть, ты делишь чужие печали, и где мои слёзы готовы упасть, твои уж давно там упали!


Ты любишь несчастного, русский народ! Страдания нас породнили…«Вас в каторге самый закон не спасёт!» — на родине мне говорили;
Но добрых людей я встречала и там, на крайней ступени паденья, умели по-своему выразить нам преступники дань уваженья;
Меня с неразлучною Катей моей довольной улыбкой встречали:«Вы — ангелы наши!» За наших мужей уроки они исполняли.
Не раз мне украдкой давал из полы картофель колодник клеймёный:«Покушай! горячий, сейчас из золы!» Хорош был картофель печёный,
Но грудь и теперь занывает с тоски, когда я о нём вспоминаю…Примите мой низкий поклон, бедняки! Спасибо вам всем посылаю!
Спасибо!.. Считали свой труд ни во что для нас эти люди простые, но горечи в чашу не подлил никто, никто — из народа, родные!
Рыданьям моим часовой уступил, как бога его я просила! Светильник (род факела) он засветил, в какой-то подвал я вступила
И долго спускались всё ниже; потом пошла я глухим коридором, уступами шёл он; темно было в нём и душно; где плесень узором лежала; где тихо струилась вода и лужами книзу стекала. Я слышала шорох; земля иногда комками со стен упадала;
Я видела страшные ямы в стенах; казалось, такие ж дороги от них начинались. Забыла я страх, проворно несли меня ноги!
И вдруг я услышала крики: «Куда, Куда вы? Убиться хотите? Ходить не позволено дамам туда! Вернитесь скорей! Погодите!»
Беда моя! видно, дежурный пришёл (его часовой так боялся). Кричал он так грозно, так голос был зол, шум скорых шагов приближался…
Что делать? Я факел задула. Вперёд впотьмах наугад побежала…Господь, коли хочет, везде проведёт! Не знаю, как я не упала,
Как голову я не оставила там! Судьба берегла меня. Мимо ужасных расселин, провалов и ям бог вывел меня невредимо:
Я скоро увидела свет впереди, там звёздочка словно светилась… и вылетел радостный крик из груди:«Огонь!» Я крестом осенилась…
Я сбросила шубу… Бегу на огонь, как бог уберёг во мне душу! Попавший в трясину, испуганный конь так рвётся, завидевши сушу…
И стало, родные, светлей и светлей! Увидела я возвышенье: какая-то площадь… и тени на ней…чу… молот, работа, движенье…
Там люди! Увидят ли только они? Фигуры отчетливей стали… всё ближе, сильней замелькали огни. Должно быть, меня увидали…
И кто-то, стоявший на самом краю, воскликнул: «Не ангел ли божий? Смотрите, смотрите!» — «Ведь мы не в раю: проклятая шахта, похожей на ад!» — говорили другие, смеясь. И быстро на край выбегали, и я приближалась поспешно. Дивясь, недвижно они ожидали.
«Волконская!» — вдруг закричал Трубецкой (узнала я голос). Спустили мне лестницу; я поднялася стрелой! Всё люди знакомые были: Сергей Трубецкой, Артамон Муравьёв, Борисовы, князь Оболенский…Потоком сердечных, восторженных слов, похвал моей дерзости женской была я осыпана; слёзы текли
по лицам их, полным участья…Но где же Сергей мой? «За ним уж пошли, не умер бы только от счастья! Кончает урок: по три пуда руды мы в день достаём для России, как видите, нас не убили труды!» веселые были такие, шутили, но я под веселостью их печальную повесть читала (мне новостью были оковы на них, что их закуют — я не знала)…Известьем о Кате, о милой жене, утешила я Трубецкого; все письма, по счастию, были при мне, с приветом из края родного спешила я их передать. Между тем, внизу офицер горячился:«Кто лестницу принял? Куда и зачем смотритель работ отлучился?
Сударыня! Вспомните слово моё, убьётесь!.. Эй, лестницу, черти! Живей!..» (Но никто не подставил её…) «Убьётесь, убьётесь до смерти! Извольте спуститься! Да что ж вы?» но мы всё в глубь уходили… Отвсюду бежали к нам мрачные дети тюрьмы, дивясь небывалому чуду. Они пролагали мне путь впереди, носилки свои предлагали… орудья подземных работ на пути, провалы, бугры мы встречали. Работа кипела под звуки оков, под песни, — работа над бездной! Стучались в упругую грудь рудников и заступ и молот железный.
Там с ношею узник шагал по бревну, невольно кричала я: «Тише!» там новую мину вели в глубину, там люди карабкались выше по шатким подпоркам. Какие труды! Какая отвага! Сверкали местами добытые глыбы руды и щедрую дань обещали. Вдруг кто-то воскликнул:«Идёт он! Идёт!» окинув пространство глазами, я чуть не упала, рванувшись вперёд, канава была перед нами.
«Потише, потише! Ужели затем Вы тысячи вёрст пролетели, - сказал Трубецкой, — чтоб на горе нам всем в канаве погибнуть — у цели?»
И за руку крепко меня он держал:«Что б было, когда б вы упали?» Сергей торопился, но тихо шагал. Оковы уныло звучали. Да, цепи! Палач не забыл никого
(о, мстительный трус и мучитель!), но кроток он был, как избравший его орудьем своим искупитель. Пред ним расступались, молчанье храня, рабочие люди и стража…И вот он увидел, увидел меня! И руки простёр ко мне: «Маша!» И стал, обессиленный словно, вдали…Два ссыльных его поддержали. По бледным щекам его слёзы текли, простёртые руки дрожали…Душе моей милого голоса звук мгновенно послал обновленье, отраду, надежду, забвение мук, отцовской угрозы забвенье! И с криком «иду!» я бежала бегом, рванув неожиданно руку, по узкой доске над зияющим рвом навстречу призывному звуку…«Иду!..»
Посылало мне ласку свою улыбкой простою…И я побежала… И душу мою наполнило чувство святое.
Я только теперь, в руднике роковом, услышав ужасные звуки, увидев оковы на муже моём, вполне поняла его муки, и силу его…
и готовность страдать! Невольно пред ним я склонила колени, — и прежде чем мужа обнять, оковы к губам приложила!


И тихого ангела бог ниспослал в подземные копи, — в мгновенье и говор, и грохот работ замолчал, и замерло словно движенье,
Чужие, свои — со слезами в глазах, взволнованны, бледны, суровы, стояли кругом. На недвижных ногах не издали звука оковы,
И в воздухе поднятый молот застыл…Всё тихо — ни песни, ни речи…Казалось, что каждый здесь с нами делил и горечь, и счастие встречи!
Святая, святая была тишина! Какой-то высокой печали, какой-то торжественной думы полна.
«Да где же вы все запропали?» — вдруг снизу донёсся неистовый крик. Смотритель работ появился: «Уйдите! — сказал со слезами старик. "Нарочно я, барыня, скрылся, теперь уходите. Пора! Забранят! Начальники люди крутые…»
И словно из рая спустилась я в ад…и только… и только, родные! По-русски меня офицер обругал внизу, ожидавший в тревоге, а сверху мне муж по-
французски сказал:«Увидимся, Маша, — в остроге!..»

https://ru.wikipedia.org/wiki
"Даже в пучине несчастья возможно иметь счастливые минуты." - А. РАДИЩЕВ.
Александр Николаевич Радищев (31 августа 1749, Верхнее Аблязово, Саратовская губерния — 12 сентября 1802, Санкт-Петербург) — российский писатель, поэт, один из первых революционеров, де-факто руководитель Петербургской таможни, участник Комиссии по составлению законов при Александре I. Стал наиболее известен благодаря своему основному произведению «Путешествие из Петербурга в Москву», которое издал анонимно в июне 1790 года.
Детство провёл в отцовском имении в селе Немцово Боровского уезда Калужской губернии. В первоначальном обучении Радищева принимал, по-видимому, непосредственное участие его отец, человек набожный, хорошо владевший латынью, польским, французским и немецким языками. Как было принято в то время, русской грамоте ребёнка учили по часослову и Псалтыри. К его шести годам к нему был приставлен учитель французского, но выбор оказался неудачным: учитель, как потом узнали, был беглым солдатом. Вскоре после открытия Московского университета, около 1756 года, отец повёз Александра в Москву, в дом дяди по матери (родной брат которого, А. М. Аргамаков, был в 1755—1757 годах директором университета). Здесь Радищев был поручен заботам очень хорошего француза-гувернёра, бывшего советника руанского парламента, бежавшего от преследований правительства Людовика XV. Дети Аргамаковых имели возможность заниматься на дому с профессорами и преподавателями университетской гимназии, поэтому нельзя исключить, что Александр Радищев готовился здесь под их руководством и прошёл, хотя бы отчасти, программу гимназического курса. В 1762 году была коронация Екатерины II, правила 34 года , в 1796 Павел I сменил её. Радищев был пожалован в пажи и направлен в Петербург для обучения в Пажеском корпусе. Пажеский корпус готовил не учёных, а придворных, и пажи были обязаны прислуживать императрице на балах, в театре, за парадными обедами. Через четыре года, в числе двенадцати молодых дворян, он был отправлен в Германию, в Лейпцигский университет для обучения праву. За время, проведённое там, Радищев колоссально расширил свой кругозор. Помимо основательной научной школы, он воспринял идеи передовых французских просветителей, труды которых в огромной степени подготовили почву для, разразившейся через двадцать лет, буржуазной революции. Из товарищей Радищева особенно замечателен Фёдор Ушаков по тому большому влиянию, какое он оказал на Радищева, написавшего его «Житие» и напечатавшего некоторые из сочинений Ушакова. Ушаков был человек более опытный и зрелый, нежели другие его сотоварищи, которые и признали сразу его авторитет. Он служил для других студентов примером, руководил их чтением, внушал им твёрдые нравственные убеждения. Здоровье Ушакова было расстроено ещё до поездки за границу, а в Лейпциге он ещё испортил его, отчасти плохим питанием, отчасти чрезмерными занятиями, и захворал. Когда доктор объявил ему, что «завтра он жизни уже не будет причастен», он твёрдо встретил смертный приговор. Он простился с своими друзьями, потом, призвав к себе одного Радищева, передал в его распоряжение все свои бумаги и сказал ему: «помни, что нужно в жизни иметь правила, дабы быть блаженным». Последние слова Ушакова «неизгладимой чертой ознаменовались на памяти» Александра Николаевича Радищева. В 1771 году Радищев вернулся в Петербург и скоро вступил на службу в Сенат, протоколистом, с чином титулярного советника.  Он недолго прослужил в сенате: тяготило товарищество приказных, грубое обращение начальства. Радищев поступил в штаб, командовавшего в Петербурге, генерал-аншефа Брюса в качестве обер-аудитора и выделился добросовестным и смелым отношением к своим обязанностям. В 1775 году он вышел в отставку и женился на сестре своего друга по Лейпцигу Анне Васильевне Рубановской, а спустя два года поступил на службу в Коммерц-коллегию, ведавшую торговлей и промышленностью. Там он очень близко подружился с графом Воронцовым, который впоследствии всячески помогал Радищеву во время его ссылки в Сибирь.


С 1780 года работал в Петербургской таможне, дослужившись к 1790 до должности её начальника. С 1775 года по 30 июня 1790 года он жил в Петербурге по адресу: Грязная улица, 14 (ныне улица Марата). Основы мировоззрения Радищева были заложены в самый ранний период его деятельности. Возвратясь в 1771 году в Петербург, он, спустя пару месяцев, прислал в редакцию журнала «Живописец» отрывок из своей будущей книги «Путешествие из Петербурга в Москву», где тот и был анонимно напечатан. Через два года был издан перевод Радищева книги Мабли «Размышления о греческой истории». К этому периоду относятся и другие работы писателя, такие как «Офицерские упражнения» и «Дневник одной недели». В 1780-х годах Радищев работал над «Путешествием», писал и другие сочинения в прозе и стихах. К этому времени относится огромный общественный подъём во всей Европе. Победа американской революции и, последовавшая за ней, французская создали благоприятный климат для продвижения идей свободы, чем и воспользовался Радищев. В 1789 году он завёл у себя дома типографию, а в мае 1790 года напечатал своё главное сочинение, «Путешествие из Петербурга в Москву». А. М. К. - инициалы Алексея Михайловича Кутузова, товарища Радищева по Лейпцигскому университету, писателя, масона. Посвящение Кутузову - не только дань дружбы, но и акт полемики.

Книга стала быстро раскупаться. Его смелые рассуждения о крепостном праве и других печальных явлениях тогдашней общественной и государственной жизни обратили на себя внимание самой императрицы, которой кто-то доставил «Путешествие» и которая назвала Радищева — «бунтовщик, хуже Пугачева». Сохранился экземпляр книги, попавший на стол к Екатерине, которую она испещрила своими циничными ремарками. Там, где описывается трагическая сцена продажи крепостных на аукционе, Императрица изволила написать: «Начинается прежалкая повесть о семье, проданной с молотка за долги господина».
В другом месте сочинения Радищева, где он повествует о помещике, убитом во время пугачёвского бунта своими крестьянами за то, что «каждую ночь посланные его приводили к нему на жертву бесчестия ту, которую он того дня назначил, известно же в деревне было, что он омерзил 60 девиц, лишив их непорочности», сама императрица написала — «едва ли не история Александра Васильевича Салтыкова».
Радищев был арестован, дело его было перепоручено С. И. Шешковскому. Посаженный в крепость, на допросах Радищев вёл линию защиты. Он не назвал ни одного имени из числа своих помощников, уберёг детей, а также старался сохранить себе жизнь. Уголовная палата применила к Радищеву статьи Уложения о «покушении на государево здоровье», о «заговорах и измене» и приговорила его к смертной казни. Приговор, переданный в Сенат и затем в Совет, был утверждён в обеих инстанциях и представлен Екатерине. 4 сентября 1790 года состоялся именной указ, который признавал Радищева виновным в преступлении присяги и должности подданного изданием книги, «наполненной самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвести в народе негодование противу начальников и начальства, и наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской»; вина Радищева такова, что он вполне заслуживает смертную казнь, к которой приговорён судом, но «по милосердию и для всеобщей радости» казнь заменена ему десятилетней ссылкой в Сибирь, в Илимский острог (Иркутская губерния). На приказе о высылке Радищева императрица собственной рукой написала: «едет оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лучшей судьбы наших крестьян у хорошего помещика нет во всей вселенной». Созданный, в ссылке Радищевым, трактат «О человеке, его смертности и бессмертии» содержит многочисленные парафразы сочинений Гердера «Исследование о происхождении языка» и «О познании и ощущении человеческой Души». Император Павел I вскоре после своего воцарения (1796) вернул Радищева из Сибири. Радищеву предписано было жить в его имении Калужской губернии, сельце Немцове. После воцарения Александра I Радищев получил полную свободу; он был вызван в Петербург и назначен членом Комиссии для составления законов. Вместе со своим другом и покровителем Воронцовым работал над конституционным проектом, озаглавленным «Всемилостивейшая жалованная грамота». Радищев, позванный в комиссию для составления законов, составил проект либерального уложения, в котором говорил о равенстве всех перед законом, свободе печати и т. д.


Председатель комиссии граф П. В. Завадовский сделал ему строгое внушение за его образ мыслей, сурово напомнив ему о прежних увлечениях и даже упомянув о Сибири. Радищев, человек с сильно расстроенным здоровьем, был потрясён выговором и угрозами Завадовского. Радищева похоронили на кладбище вблизи храма по православному обряду со священником, самоубийц в то время хоронили в специальных местах за оградой кладбища. Сыновья, присутствовавшие при его кончине, свидетельствовали о тяжёлом физическом недуге, поразившем Александра Николаевича уже во время сибирской ссылки. В документах о захоронении говорится о естественной смерти. В ведомости церкви Волковского кладбища в Петербурге под 13 сентября 1802 года в числе погребённых указан «коллежский советник Александр Радищев; пятидесяти трёх лет, умер чахоткою».
Представление о том, что Радищев — не писатель, а общественный деятель, отличавшийся поразительными душевными качествами, стало складываться сразу после его смерти и, по сути, определило его дальнейшую посмертную судьбу. И. М. Борн в речи к Обществу любителей изящного, произнесенной в сентябре 1802 года и посвященной смерти Радищева, говорит о нём: «Он любил истину и добродетель. Пламенное его человеколюбие жаждало озарить всех своих собратий сим немерцающим лучом вечности». Как «честного человека» («honnête homme») характеризовал Радищева Н. М. Карамзин (это устное свидетельство приведено Пушкиным в качестве эпиграфа к статье «Александр Радищев»). Мысль о преимуществе человеческих качеств Радищева над его писательским талантом особенно емко выражает П. А. Вяземский, объясняя в письме А. Ф. Войкову желание изучить биографию Радищева:
«У нас обыкновенно человек невидим за писателем. В Радищеве напротив: писатель приходится по плечу, а человек его головою выше».
На допросах декабристов на вопрос «с какого времени и откуда они заимствовали первые вольнодумческие мысли» многие декабристы называли имя Радищева. Очевидно влияние Радищева и на творчество другого писателя-вольнодумца — А. С. Грибоедова (предположительно, обоих связывало кровное родство), который, будучи кадровым дипломатом, часто ездил по стране и потому активно пробовал свои силы в жанре литературного «путешествия». Особой страницей в восприятии личности и творчества Радищева русским обществом стало отношение к нему А. С. Пушкина. Познакомившись с «Путешествием из Петербурга в Москву», Пушкин очевидно ориентируется на радищевскую оду «Вольность» в своей одноимённой оде (1817 или 1819), а также учитывает в «Руслане и Людмиле» опыт «богатырского песнотворения» сына Радищева, Николая Александровича, «Алёша Попович» (автором этой поэмы он ошибочно считал Радищева-отца). «Путешествие» оказалось созвучно тираноборческим и антикрепостническим настроениям Пушкина перед восстанием Декабристов. В письме А. А. Бестужеву (1823) он писал: "Как можно в статье о русской словесности забыть Радищева? Кого же мы будем помнить? Это умолчание непростительно…"


Несмотря на изменение политических позиций, Пушкин и в 1830-е годы сохранял интерес к Радищеву, приобрёл экземпляр «Путешествия», бывшего в Тайной канцелярии, набрасывал «Путешествие из Москвы в Петербург» (задуманное как комментарий к радищевским главам в обратном порядке). В 1836 году Пушкин попытался опубликовать фрагменты из радищевского «Путешествия» в своём «Современнике», сопроводив их статьёй «Александр Радищев» — самым развёрнутым своим высказыванием о Радищеве. Помимо смелой попытки впервые после 1790 года ознакомить русского читателя с запрещённой книгой, здесь же Пушкин даёт и весьма подробную критику сочинения и его автора. Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нём не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию. Критика Пушкина, помимо автоцензурных причин (впрочем, публикация всё равно не была разрешена цензурой) отражает «просвещённый консерватизм» последних лет жизни поэта. В черновиках «Памятника» в том же 1836 году Пушкин написал: «Вослед Радищеву восславил я Cвободу».
В 1830—1850-е годы интерес к Радищеву существенно снизился, уменьшается количество списков «Путешествия». Новое оживление интереса связано с публикацией «Путешествия» в Лондоне А. И. Герценом в 1858 году (он ставит Радищева в число «наших святых, наших пророков, наших первых сеятелей, первых борцов»). Оценка Радищева как предтечи революционного движения была перенята и социал-демократами начала XX века. В 1918 А. В. Луначарский назвал Радищева «пророк и предтеча революции». Г. В. Плеханов считал, что под влиянием радищевских идей «совершались самые многозначительные общественные движения конца XVIII — первой трети XIX столетий». В. И. Ленин назвал его «первым русским революционером». Вплоть до 1970-х годов возможности ознакомиться с «Путешествием» для массового читателя были крайне ограничены. После того как в 1790 году почти весь тираж «Путешествия из Петербурга в Москву» был уничтожен автором перед арестом, до 1905 года, когда с этого сочинения было снято цензурное запрещение, общий тираж нескольких его публикаций едва ли превысил полторы тысячи экземпляров. Заграничное издание Герцена осуществлялось по неисправному списку, где язык XVIII века был искусственно «осовременен» и встречались многочисленные ошибки. В 1905—1907 годах вышло несколько изданий, но после этого 30 лет «Путешествие» в России не издавалось. В последующие годы его издавали несколько раз, но в основном для нужд школы, с купюрами и мизерными по советским меркам тиражами. Ещё в 1960-х годах известны жалобы советских читателей на то, что достать «Путешествие» в магазине или районной библиотеке невозможно. Только в 1970-х годах «Путешествие» начали выпускать по-настоящему массово. Научное исследование Радищева по сути началось только в XX в. В 1930—1950 годы под редакцией Гр. Гуковского осуществлено трёхтомное «Полное собрание сочинений Радищева», где впервые опубликованы писателю многие новые тексты, в том числе философские и юридические. В 1950—1960 годы возникли романтические, не подтверждаемые источниками гипотезы о «потаённом Радищеве» (Г. П. Шторм и др.) — о том, что Радищев продолжал якобы после ссылки дорабатывать «Путешествие» и распространять текст в узком кругу единомышленников. В то же время намечается отказ от прямолинейно-агитационного подхода к Радищеву, подчёркивание сложности его взглядов и большого гуманистического значения личности. В современной литературе исследуются философские и публицистические источники Радищева — масонские, нравоучительно-просветительские и другие, подчёркивается многосторонняя проблематика его главной книги сводимая к борьбе против крепостного права. Основное философское произведение — трактат «О Человеке, его Смертности и Бессмертии», написанный в илимской ссылке. «Философские воззрения Радищева несут на себе следы влияния различных направлений европейской мысли его времени. Он руководствовался принципом реальности и материальности (телесности) мира, утверждая, что „бытиё вещей независимо от силы познания о них и существует само по себе“. Согласно его воззрениям, „основанием всего естественного познания является опыт“. При этом чувственный опыт, будучи главным источником познания, находится в единстве с „опытом разумным“. В мире, в котором нет ничего „опричь телесности“, своё место занимает и человек, существо столь же телесное, как и вся природа. У человека особая роль, он, по Радищеву, представляет собой Высшее Проявление телесности, но
в то же время неразрывно связан с животным и растительным миром. „Мы не унижаем человека, — утверждал Радищев, — находя сходственности в его сложении с другими тварями, показуя, что он в существенности следует одинаковым с ним законам. И как иначе-то быть может? Не веществен ли он?“

Принципиальным отличием человека от прочих живых существ является наличие у него разума, благодаря которому тот „имеет силу о вещах сведому“.
Но ещё более важное отличие заключается в способности человека к моральным действиям и оценкам.
„Человек — единственное существо на земле, ведающее худое, злое“, „особое свойство человека — беспредельная возможность как совершенствоваться, так и развращаться“. Как моралист Радищев не принимал моральную концепцию „разумного эгоизма“, считая, что отнюдь не „себялюбие“ является источником нравственного чувства: „человек есть существо сочувствующее“. Будучи сторонником идеи „естественного права“ и всегда отстаивая представления о естественной природе человека („в человеке никогда не иссякают права природы“), для него общественное бытие человека столь же естественно, как и природное. По смыслу дела, между ними нет никакой принципиальной границы: „Природа, люди и вещи — воспитатели человека“. Критикуя социальные пороки российской действительности, Радищев защищал идеал нормального „естественного“ жизнеустройства, видя в, царящей в обществе несправедливости, в буквальном смысле социальное заболевание. Такого рода „болезни“ он находил не только в России. Так, оценивая положение дел в рабовладельческих Соединённых Штатах Америки, он писал, что „сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысячи не имеют надежного пропитания,
ни собственного от зноя и мраза (мороза) укрова“.

В трактате „О человеке, о его смертности и бессмертии“ Радищев остался верен своему натуралистическому гуманизму, признавая неразрывность связи природного и духовного начал в человеке, единство тела и Души: „Не с телом ли растёт Душа, не с ним ли мужает и крепится, не с ним ли вянет и тупеет?“. Одновременно он не без сочувствия цитировал мыслителей, признававших Бессмертие Души. Позиция Радищева — позиция атеиста  отвечала общим принципам его мировоззрения, ориентированного на „естественность“ миропорядка».
Просветитель, писатель, философ. После возвращения из ссылки работал над проектами юридических реформ, выступая за отмену крепостного права.
Ещё полвека на имени Радищева лежал запрет. (1749–1802). Его произведения: Вольность, Журавли, Идиллия, Молитва, Ода к другу моему, Осьмнадцатое столетие, Песня. Почто, мой друг, почто слеза из глаз катится...Сафические строфы. Творение мира. Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?..Час преблаженный...(Брут Марк Юний (I в. до н. э.) - глава заговора против Цезаря, участвовал в его убийстве. В XVIII в. этот представитель реакционной знати
казался идеальным республиканцем. Телль Вильгельм - легендарный стрелок, борец за освобождение Швейцарии от австрийского ига.)